Vienžo, ir ko vis geidi?
Ko šaukies? Dėl ko taip stengies,
steni, niurni ir net baudies pranašauti
taip miglotai, taip karščiuodamas?
Į kokius spindulingus tolius kvieti?..

Žinai, mes gyvenom tada Urale,
dar prie Nikitos Chruščiovo.
Bet tai nesvarbu...
Daug svarbiau,
kad mandarinai tuomet parduotuvėse buvo
didžiausia retenybė... Ir šiaip, vienžo –
antros gyvenime atostogos, o aš
ketvirtą parą sergu... Tą naktį

už langų budėjo žiema ir tamsa,
o neatpažįstama Permė skendėjo tyloje
beribiuos snieguos. Mirksėjo
eglutės girlianda, o jos kančią atspindėjo
spinta. Snūduro užmaršty
regėjau klaiką, o pakirdęs,
iš skausmo ir siaubo tyliai inkščiau,
bijodamas, bet ir vildamasis pažadinti seserį.

Kuo sirgau ir kur buvo išvykus mūsų
mama – dabar jau nepamenu... Greičiausiai,
į sesiją Nalčike. O tėvui tąnakt
kaip tik išpuolė budėti karinėje dalyje...

Vis nuožmiau degino karštis,
ir naktis nemanė baigtis,
šešėliai virtuvėj sėlino, šnabždėjo,
bjauriai kikeno vis garsiau ir garsiau!

Slapsčiausi nuo jų kaitriam pragare,
degiau, dusau po vatiniu dembliu...
ir lydžiausi aitriam prakaite...
Vienžo – ir antai, paskutinę akimirką –
supratau, ji tikrai paskutinė! –

ir antai kaip tik trakštelėjo angliška spyna,
ir antai koridoriuj įsižiebė šviesa!
„Na, kaip tu, sūneli?“ – pasilenkė tėvas,
tiesiai lovon išvertė
didelį šnarantį maišelį,
vėsiomis lūpomis pabučiavęs
kaktą sušnabždėjo: „Tik, žiūrėk,
būtinai Saškai palik!“ – ir išnyko...
Vienžo –
aš skendėjau stebuklinguose mandarinuose,
traukiau jų šaltą aromatą, plėšiau
nuo jų ledinę žievę, rijau
neapsakomas, dieviškas jų sultis...

Sesei beveik nepalikau...

Vienžo,
tai – būtent tai –
man buvo skirta patirti!

Nuo to laiko
tos gaivos
kaitriam kliedesy
aš ieškau
ir niekur nerandu,
vilties tos,
kad Tėvas
(nors ir keista)
pagaliau ateis!
Ir viskas, kas atrodė
nepakeliama
mūsų baugščioms sieloms,
staiga pasirodys taip lengvai pagydoma –
kaip kiaulytė, vėjaraupiai,
vienžo, ir net – kokliušas!

 

iš rusų kalbos vertė gytis norvilas

Timur Kibirov. „Stichi o liubvi“. – Maskva, 2009.

 

Эпилог

Короче — чего же ты все-таки хочешь?
Чего ты взыскуешь? О чем ты хлопочешь,
лопочешь, бормочешь и даже пророчишь
столь невразумительно, столь горячо?
в какие зовешь лучезарные дали?….

Ты знаешь, мы жили тогда на Урале,
тогда нами правил Никита Хрущев.
Но это не важно...
Гораздо важнее,
что были тогда мандарины в продмагах
ужасною редкостью… В общем, короче —
вторые каникулы в жизни, а я
болею четвертые сутки… Той ночью

стояли за окнами тьма и зима,
и Пермь незнакомая тихо лежала
в снегах неподъемных. И елка мерцала
гирляндою, и отражалась в шкафу
мучительно. И, в полусне забываясь,
я страшное видел и, просыпаясь,
от боли и ужаса тихо скулил,
боясь и надеясь сестру разбудить.

А чем я болел, и куда наша мама
уехала — я не припомню… Наверно,
на сессию в Нальчик. А папа в ту ночь
как раз оказался дежурным по части…

И жар нарастал,
и ночь не кончалась,
и тени на кухне все громче и громче
шушукались, крались, хихикали мерзко!

От них я в аду раскаленном скрывался,
под ватным покровом горел-задыхался…
и плавился в невыносимом поту…

Короче — вот тут-то, в последний момент —
я знаю, он был в самом деле последним! —

вот тут-то и щелкнул английский замок,
вот тут-то и свет загорелся в прихожей!
И папа склонился — «Ну как ты, сынок?» —
и тут же огромный шуршащий кулек
он вывалил прямо в кровать мне и тут же,
губами прохладными поцеловав
мой лоб воспаленный, шепнув — «Только Сашке
оставь обязательно, слышишь!», исчез…
Короче —
я весь в мандаринах волшебных лежал,
вдыхал аромат их морозный, срывал
я с них кожуру ледяную, глотал
их сок невозможный, невообразимый…

Сестре я почти ничего не оставил…

Короче —
вот это, вот это одно —
что мне в ощущениях было дано!

Вот эту прохладу
в горячем бреду
с тех пор я ищу
и никак не найду,
вот эту надежду
на то, что Отец
(как это ни странно)
придет наконец!

И все, что казалось
невыносимым
для наших испуганных душ,
окажется вдруг так легко излечимым —
как свинка, ветрянка,
короче — коклюш!

КОНЕЦ

 

http://kibirov.poet-premium.ru/poetry/karabas.html